«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»

Из семьи Нигмата Зулькарнеева первым на фронт ушел родной брат Ахметшах (Хамаш, как его, любя, называли домашние). Следом за ним в 1941 году призвался Рашит, старший сын Нигмата. Зулькарнеев, уже немолодой человек, сам пошел в военкомат, чтобы его тоже отправили на передовую. Сказал: «Там воюют мои родные, я, здоровый человек, не имею права отсиживаться дома!» Но мужчину всякий раз возвращали из-за возраста. Когда ситуация обострилась, стали брать и таких, как он. Летом 1944-го ушел воевать и его второй сын Расим.
Папа сначала прошел учебную подготовку в лагере Чкалово в Оренбургской области. Иногда большим рассказчиком о военном пути, чести воина может послужить такой документ, как военный билет. Отец очень гордился «Гвардейским значком» своей дивизии. Именно гвардейские подразделения в военные годы проявляли особую смелость. Коммунисты-гвардейцы самоотверженным примером воодушевляли бойцов.
Во второй мировой Нигмат сначала воевал на Украине, где жил кобзарь Тарас Шевченко. Затем последовало Лутовиново, где была усадьба Ивана Тургенева. Потом – Курляндия, земля поэта Донелайтиса и поэтессы Соломеи Нерис. Случайно ли? Возможно, нет. Его фронтовой путь мог пролегать вовсе по другому направлению. А все же судьба даже в суровых условиях войны проводила его по тем местам, где витал дух известных творцов.
Однажды в Курляндии (Прибалтика) его, как командира роты и члена ВКП (б), вызвали в штаб и сказали, что им доверяется загрузить в вагоны ящики с редкими музейными экспонатами, которые были тщательно спрятаны от глаз фашистов. Опять случайность? Кто знает, когда Нигмат выполнял приказ, бережно перенося экспонаты с места на место, может, не раз вспоминал и о том крохотном музее, который он по собственной инициативе создал в ауле.
Ему суждено было оказаться в самом пекле, которое историки назовут «Огненной дугой». По жестокости и упорству она не знает себе равных в истории человечества. Битва на Курской дуге шла 50 дней! Начало – первая июльская ночь 1943 года. В бой с обеих сторон вступили армады техники, самолетов и пехотинцев. Гитлер перебросил туда 30 отборных дивизий СС, названных «Мертвой головой». В первый день пошли «Фердинанды», затем клином – «Тигры» и «Пантеры». От грохота взрывов и рева гусеничных танков гудела земля. Дым и пыль превратили светлый день в ночь. Советское командование приняло решение обескровить ударные силы противника в оборонительных сражениях. Фашисты пять дней шли в наступление. Потери с нашей стороны были великие, но войска выстояли, а затем перешли в решительное контрнаступление.
Папа не любил вспоминать о том времени. Но я иногда замечала, как он доставал из ящика шкафа картину художника-баталиста Петра Кривоногова «Курская дуга» и подолгу ее созерцал. Нам про войну не рассказывал, но о ней, оказывается, никогда не забывал. Об этом я узнала, когда начала готовить его роман для издания. Только тогда прочитала страницы, отведенные теме сражений. Здесь привожу для читателя некоторые тексты. «Много дней не останавливалась страшная работа мельницы смерти. Мы перестали отличать день от ночи. В небе постоянно стояло кровавое зарево от взрывов, вспышек, полыхавшей от огня техники. Воздух насыщен пылью и гарью. Наше гвардейское подразделение, в составе которого и моя рота, в спешке роет глубокий противотанковый ров, затем на очереди – траншеи, окопы, как тогда бойцы сурово шутили: «Себе крепость или могилу?»
Однажды выдержали 14-часовой бой. Сотни танков, орудий, самолетов превращались в горы искореженного металлического лома. Они продолжали дымить и гореть. Солнца не видно. Оно есть, но в пыльном тумане от тысячи одновременно разрывающихся бомб и снарядов его диск едва пробивается. Горизонт исчез за дымом и землей. Мы только слышали грохот орудий и ощущали ураганный огонь. Земля взметнулась вверх и осталась висеть черной массой вопреки всем законам тяготения! Потому что ее частицы, выброшенные из воронок, не успевают осесть, так как к ним вдогонку летят новые волны грунта, снова увлекая их вверх. «Тигры», «Пантеры», задрав длинные хоботы пушек, наползают на передний край. Снаряды наших противотанковых орудий, угодив на их броню, рикошетом летят обратно. Гарь и пыль слепят глаза: думаешь, танки еще далеко, а они вдруг оказываются совсем рядом в 10-15 метрах от тебя. О смерти думать некогда, только бы не дать пройти врагу дальше…»
Среди всей этой технически оснащенной громадной армады – человек. Он, как маленький муравей, на арене глобального сражения среди грохочущих чудовищ: танков и бомбардировщиков – производителей смерти. Какое сердце надо было иметь солдату, чтобы выдержать столь близкое присутствие адской «мельницы смерти»? Каково было слышать ему неутихающий гул самолетов. Как можно выдержать это, если сама земля стонала от грохота канонад и плакала под гусеницами танков! Как не сойти с ума там, где плавился металл?
Суметь гвардейцу выстоять в таком аду, проявить мужество, выполняя свое солдатское обязательство, это тоже героизм. Отец помнил об этом всю жизнь, поэтому бережно хранил гвардейский значок. И ту картину.
«В роте были люди разных национальностей. Русские, украинец Никола Ярмак, мой ровесник, тоже учитель. Казахи, узбеки. Восточные ребята по-русски вообще не знают. Возле меня всегда держался казахский паренек Бахыт, еще мальчишка и росточком малый. Он сирота, его вырастила эже (бабушка). Чтоб попасть на службу, прибавил себе возраст. Мы с ним в моменты затишья, сидя в окопе, наизусть читали друг другу строки из стихов казахского поэта Абая. Так обманывали время, создавая себе иллюзию благополучия. Меня, как командира, перед боями вызывают в блиндаж, где получаю инструктаж о цели действия. Потом возвращаюсь к своим. Сперва ребятам с Востока на их языке объясняю обстановку и предстоящую задачу, говоря о роли нашей роты. Казахский язык хорошо знал, а узбекский, если принапрячь мозги, тоже нетрудный» (из книги Н. Зулькарнеева «Тормыш даръясында авазлар» («Голоса в океане жизни»).
На этом месте вернемся к нашему времени, к 2015 году. Хочу поделиться находкой-информацией, которую получила, копаясь в архиве отдела Учалинского народного образования. Как-то энтузиасты-учителя Ахуновской школы решили написать ее историю. Стали звонить, чтобы получить информацию. Я, какими фактами располагала, конечно, поделилась. Но как узнать весь формат педагогической жизни довоенных лет? Подумала, может, помогут приказы 1936-1943 годов, которые могли бы «рассказать» и раскрыть многое. Мне предоставили стол, и я в течение десяти дней ходила в УНО, как на службу. Однажды, роясь в фолианте, вдруг наткнулась на запись, мимо которой ни один лингвист не пройдет. Оказывается, в те годы народ наш плохо или вовсе не владел русской речью.
Читаем «Приказ № 507 от 1943 г.»: «Группу допризывников 1926-27 годов рождения, не владеющих русским языком, прикрепить к учителям русского языка Вольферец, Фадеевой (п. Поляковка), Мельниковой (д. Сафарово), Антиповой, Поповой (д. Ахун). Обучить их до степени грамотности с 20 апреля до 1 июня 1943 года».
Далее приводится список неграмотных учителей, чьи фамилии по этическим причинам здесь не привожу. А выше перечисленные педагоги были эвакуированные. Так, в приказе об увольнении по мере снятия блокады или освобождения их места жительства от фашистов в 1944-1945 гг. читаем: «Освободить учительницу Т.Г. Семенову от должности ввиду вызова на родину. 23 декабря 44 года».

Теперь из тыла вернемся на линию грозного фронта Курской дуги. «На рассвете, ровно через шесть дней после ее начала, меня, как коммуниста, вызвали в блиндаж на партсобрание.
Не дать врагу пройти
Повестка дня одна: «Выстоять». Докладчик – полковник Филатов объяснил обстановку. Подразделению приказано занять позицию в указанной точке. Это была сложная высота. Определив расстояние между дислокациями, я заметил, что выдержать удар такой мощи одной нашей роте будет сложно. Ответили, что доставят боевые припасы, позже придет подмога, только надо постараться удержать высоту близ деревни Горянка. Вернувшись к бойцам, передал приказ. Чтобы сподручнее доставать гранаты, они стали спешно рыть для них в стенах траншеи «гнезда». Это был проверенный способ.
Немцы снова открыли остервенелый огонь. Мы вжались в земляной ров, который надлежало удержать. Думали лишь о том, чтобы не дать врагу пройти. Еще знали, что должен подоспеть резерв. В низине со стороны села Бубново показались темные силуэты вражеских танков. Следом шли пехотинцы. С тревогой поглядел на своих, сердце сжалось от боли за них: молодые, совсем юные. Что с ними будет? Мысленно проговорив: «Родная, ради наших детей выдержу и этот бой», – прижал к себе автомат и шершавой ладонью погладил его приклад, на котором по-арабски было написано имя моей жены «Гакифа». Приближались два «тигра». Стали отчетливо просматриваться кресты, обведенные белой краской. Передняя машина направлялась к тому месту, где Анатолий Петров заложил мины. Все с замиранием сердца уставились в эту точку.
– Подойдите, трохи, зверье бисовы, покажу вам, яки раки зимуют! – процедил сквозь зубы Никола Ярмак.
Оба танка одновременно наткнулись на мины. Но было видно, как остальные двигались к высоте.
– Огонь! Огонь!
Гранаты. Пыль. Огневые вспышки
Окопы враз ожили. Вдруг почувствовал, как больно царапнуло руку, посмотрел на рану и, не обращая внимания на кровь, продолжил стрелять: «Так вам, семена шайтана!» Каждый боец, ругаясь на своем родном языке, пытался остановить врага. Фашисты падали, но уцелевшие упорно продолжали двигаться вперед.
– Не пройдешь, гад!
Петров, только вчера принятый в коммунисты, с бутылками горючей смеси в руках, бросился к танкам. Бросок – передний «тигр» занялся огнем. Метнул во второй, шедший неподалеку завертелся на месте. Стрелой помчался назад, но на обратном пути вражеская техника направила ствол прямо на Толю. И он на глазах исчез...
– Эх, Толя, Толя! – я невольно заорал и стал строчить с усиленной ненавистью по врагу. Вдруг рядом услышал вскрик, повернул голову, мой маленький друг Бахыт мешком повалился набок, что-то сказал, похоже, «эже», и смолк. Я, в сердцах стукнув по прикладу, стал строчить по врагу: – Фашистская гадина, вот тебе за Толю, вот тебе за Бахыта…
Вдруг Ярмак закричал:
– Обходят, командир, смотри, за кустарником! Справа – тоже!
– Вижу! Приготовить гранаты! Высоту отстоять! – жгучая боль пронзила ногу. Стиснув зубы, дал очередь по темным силуэтам.
Гранаты. Пыль. Огневые вспышки. В тяжелом грохоте разрывающихся мин, скрежете металла и человеческих воплей все перемешалось. «Если существует ад, наверное, он здесь», – мелькнуло в мыслях. С тоской и болью оглядел поредевшие ряды бойцов. «Если помощь не подойдет, нас просто перебьют». Сквозь пыльное полотно, застилавшее поле боя, заметил, что «коричневая саранча» снова ползет в направлении высоты.
– Патронов не жалеть! Последнюю гранату сохранить, живыми не сдаваться!
– Патронов почти нема! – Приполз Ярмак и лег рядом. – И гранат нема. Вот одна осталась. У тебя тоже – одна. Давай, помрем вместе и гадов за собой потащим!
Посмотрели друг другу в глаза. Мы, два немолодых учителя – коммуниста, всегда старались держаться рядом и давно понимали все без слов. Зажав под себя гранаты, стали строчить оставшимися патронами. В это время грохнула артиллерия. Наши! Резервная помощь подоспела! Послышались мощные и частые звуки летевших снарядов. В низине появилось множество черных фонтанов, поднимающих вверх все, что там находилось. Танки противника, остановив движение, на миг застыли. Потом стали разворачиваться, спешно загромыхали по склону вниз. Эти чудища, уходя, в безразборной спешке давили попавших под колеса гусениц своих пехотинцев – живых, убитых, раненых.
Наркоза не было, терпели
Гвардейское подразделение Нигмата Зулькарнеева за проявленный героизм во время удержания высоты удостоено высокой награды – ордена «Красной Звезды». Все без исключения, оставшиеся в живых и погибшие. В тяжкую военную пору эта награда была исключительно редкой (но ее и в годы войны, и после отец не получил. Оказалось, Ярмак – тоже. Я обратилась в Центральный архив Министерства обороны СССР. Ответили, перечислив все его другие награды, про орден выразили мысль, возможно, штаб попал под бомбежку и документы пропали – авт.).
Сражение на «Курской дуге», продолжавшееся 50 дней и ночей, закончилось в ночь на 23 августа 1943 года освобождением Харькова. Однако на подступах к нему отец был ранен. Вот как пишет он об этом в воспоминаниях в своем романе, привожу текст целиком. «Рассвет 20 августа. Недалеко от нашего окопа стали разрываться снаряды. Значит, пришло время. Теперь ждем команды. Смотрим, идет по дороге один вражеский танк. Остальные далеко сзади, их почти не видно. Лежим, наблюдаем. Командир взвода Маняхин, мы с ним были в хороших отношениях, говорит: «Дурачок какой-то». Едет и не стреляет, будто гуляет в тихое утро. Зная безудержность в характере иных юнцов, говорю: «Молодой, наверное, танкист». Маняхин: «Может, он надумал перейти к нам?» Вдруг взрыв. Мы так и не поняли, что это было. Позже показались остальные. Они, как каракурты, шли сплошной массой. Тут пошли в ход наши ПТРы, завязалась встречная стрельба. Над нами стали беспрерывно пролетать огненные «бревна». Кажется, одновременно и в небе шла яростная схватка. «Заговорила» многокалиберная пушка. Уши заложило так, что ничего не было слышно. День сменился ночью, бой не прекращался. Один танк приблизился к нашему окопу. Ему ничего не стоило смять нас. Мы схватили гранаты и, поднявшись во весь рост, кинули их. Я после броска вдруг упал в окоп. Только услышал, как Маняхин кому-то сказал: «В подмышку». Левую руку плотно привязали к телу, и меня отправили в санчасть. Пошел по знакомой траншее. Вышел к берегу озера. Вода! Во рту все пересохло, язык не вмещался в полости. Кругом взрываются снаряды, я пытаюсь добраться до водоема. Мешает раненая рука, все же, превозмогая боль, начинаю пить. С такой жадностью, будто готов все озеро выпить. Бой стал еще ожесточеннее. Недалеко взорвался снаряд. Я упал, вспахав телом землю. Хотел встать, не двигается левая нога. Лежу возле дороги. Мимо с визгом пролетают осколки. Полночь или за полночь? Время от времени вспышки снарядов разрывают темноту. Вижу: пара лошадей тащит санитарную повозку. Меня заметили и закинули в нее на лежавших там раненых. Кто-то застонал. Двое санитаров погнали лошадей как на пожар. Вдруг один из них упал на нас...
Ближе к рассвету остановились у какой-то деревни. Сказали, перевязочный пункт. Тот санитар оказался мертв. Нас приняли два врача: мужчина и женщина. На полу – свежескошенная зеленая трава, бойцов положили на нее. Один с тяжелым ранением. Наркоза нет, как быть?» – спрашивает докторша. «Давай, пока он в шоке!». Подумал про себя: «Кому-то из нас ох как тяжко придется».
Сожгли село дотла
Первым на операционном столе оказался я. Они возились долго. Сначала, открыв раны левой руки и подмышек, прочистили их от осколков, потом убрали мелкие частички костей. Было невыносимо больно, но терпел. Крепко прикусив рукав шинели, старался не стонать. Женщина, ассистировавшая хирургу, время от времени поглаживала мои щеки, волосы. Потом взялись за икроножную часть левой ноги. Вытащили сначала клином засевший осколок (мне показали), потом взялись за поврежденную кость. Эта часть операции была еще хуже первой. Вгрызся зубами в сукно шинели. Но стон все же вырвался…
Потом нас отправили в госпиталь №4404. Меня поместили в палату №1 для тяжелораненых. В ней находился 3 месяца и 4 дня. Когда вернулся в свою часть, меня ждали письма. Много писем. Надо сказать, в годы войны мы с сыновьями порой теряли связь. Тогда главным «пунктом связи» оказывалась Гакифа, она оповещала нас о том, кто, где находится».
Отец подружился на войне, как писала ранее, с учителем из села Белка Сумской области Украины Николой Гавриловичем Ярмаком. Рота называла их «стариками». Они старались держаться вместе. И все, что происходило на войне, как педагоги, воспринимали с одинаковой болью. Война есть война. Повсюду глубокие воронки, сломанные деревья. Втоптанные в землю посевы. Пропавший урожай. Сожженные деревни. Разрушенные города. Многовековой труд человеческих рук, сведенный на нет. Однажды наши войска заняли украинское селение. Отступая, фашисты сожгли его дотла, жителей расстреляли. Ни сараев, ни восхитительных садов и огородов, которыми славится эта территория. Торчали только печные трубы. Возле одной Нигмат поднял чернильницу, встряхнул, внутри оказались чернила. С горечью подумал: «Хороший, наверное, был ученик. Фашист, ты проклятый! Я отомщу тебе и за этого ребенка, и за своих оставшихся в родном краю учащихся, которых ты сделал сиротами». Об этом написал домой, просил детей учиться хорошо. Так шли ахуновский татарин Нигмат и хохол Никола. Шли со жгучим чувством ненависти к врагу.

В другой раз командование устроило пехотинцам привал на достаточно уцелевшем хуторе. Каждое отделение выбрало себе дом для ночлега.
Словно не было войны
Изможденные бойцы сразу завалились спать. Командование наутро объявило о дополнительном отдыхе (такое бывало в исключительных случаях). Какой отдых для бойца, если нет табака? Никола и говорит Нигмату: «Не знаю, как у вас, мы табак сушим на гумне. Давай походим по дворам, может, где наткнемся, вот нашим подарок будет».
Действительно, в одном сарае нашли. На обратном пути в брошенной хате увидели скрипку. Этот день превратился в радость для курильщиков. На войне таковыми становятся все: закурили, задымили, предались сладостным воспоминаниям. Нигмат, который после первой мировой войны долгих 25 лет не курил, тоже не отставал от других.
«Как-то само собой получилось, затянул я песню на родном языке. «Публика», отдыхавшая на полу, попросила исполнить еще. Окрыленный успехом перед товарищами, решил усладить их слух исполнением «Баламишкина» на скрипке. Устроил ее по привычке, провел смычком, но пальцы не слушались. Огрубели, потеряли гибкость. Расстроился. Бойцы стали успокаивать: «После войны все восстановится, не горюй!» Потом встал во весь рост Николай и сказал: «Сидя, как он, петь не могу». Встал и запел на своем, украинском. У него оказался приятный и настолько сильный голос, что стекла на окнах задребезжали! Мы окунулись в такое блаженство, словно не было войны. Закончив петь, он направился в сторону двери. Из-под щели над притолокой вытащил какую-то короткую палочку с дырочками по бокам. Приложил к губам и заиграл задорную мелодию. Всегда серьезный, даже несколько суровый наш товарищ вдруг преобразился, отдаваясь легкому ритму мелодии: плечами подергивает, ногами приплясывает, да еще успевает подмигивать нам. Мы тоже повеселели. Но ненадолго. Внезапно Николай перестал играть, видим, в его глазах заблестели слезы. Поспешно сунул инструмент на место и быстро вышел из хаты. Сочувственно промолчали, потому что знали: война шла по его родной земле. В оккупации остались родные и жена Полина с маленькой дочкой Валей. О том что на родном хуторе Белка хозяйничают фашисты, что они родного брата расстреляли, а сестер угнали в Германию, он тогда еще не ведал».
«Зима 1944 года. Холодно. Гитлеровцы, удобно устроившись на горе, сыплют так, что глаз раскрыть не дают. Воспользовавшись утренней темнотой, мы все же сумели выбить их и занять эту высоту. В горле пересохло. Устали. Упали там, где стояли. Лежим, пурга царапает лицо, подняв руку, заслониться нет сил. Не видим того, кто рядом лежит. Только бы поспать! Не успели прийти в себя, как взводный Ратников говорит: «Двое наших раненых остались под горой, надо спасать!» Решив, что будет, то будет, вместе с Паукаевым отправились вызволять их. Они где-то в 50 метрах от нас, несмотря на буран, видим их. И немцам они тоже должны быть видны. Соскользнули под гору и вмиг добрались до них. Пурга. Раненые в снегу, один крупный, другой поменьше, лиц не видать. Я взвалил на себя большого бойца. Маленького росточка Паукаев – второго. Ползком направился к горе. Но брать высоту оказалось сложно: тяжелая ноша тянет вниз, ноги скользят, зацепиться не за что. Кое-как дошел до середины, но, как назло, скатился вниз. Снова беру высоту. Боец же, чувствуя, что я обессилел, стал помогать, руками царапает снег, чтобы притормозить скольжение. Обстановку усложняют сильный буран и немцы, не прекращающие стрельбу по нам. И справа, и слева только и слышно «виу-виу».
Шяуляйская операция
Прячем головы в снег. Раненый стонет. Попытка подняться в гору снова подвергается неудаче. Вдруг товарищ стал просить меня: «Не мучайся сам и меня не мучай, я все равно не жилец. Пристрели меня и оставь!» Я узнал по голосу, кто это, но промолчал и продолжил одолевать подъем. В конце концов выбрались. Из-под ногтей течет кровь, сил нет, чтобы даже открыть глаза. Упал на снег, спасенный сдавил меня своим грузным телом. Так бы и лежали, но тут пришли на помощь наши бойцы и сняли с меня раненого. Оказывается, следили за нами, переживали. Спрашиваю, где Паукаев. Сказали, не вернулся. Я думал, притащил человека, а дальше – дело санитаров: придут, как обычно, и унесут к себе. Снова упал на снег с единственным желанием поспать, но не успел передохнуть, мне приказали отнести его в санчасть. В буран, через сугробы несу раненого на себе. Иногда тащу. Пальцы от холода окоченели, холод пробрался внутрь. Добрались. Дали спирт, вскоре почувствовал, что начал отпускать внутренний холод. Мне сделали перевязку, обнаружилось легкое ранение. Оставили до утреннего света. Спал мертвецким сном. Утром пошел прощаться с товарищем. Он обнял меня и сказал: «Если не умру, не забуду тебя. Прощай!» Это был Никола Ярмак».
Летом 1944 года войска 1-го Прибалтийского фронта под командованием генерала армии Баграмяна начали наступательную операцию, известную в истории Великой Отечественной как «Шяуляйская операция». Было получено задание завершить разгром группировки врага в районе Шяуляй-Паневежис. Крупные силы противника упорно отстаивали город, так как гитлеровское военное командование стремилось во что бы то ни стало удержать город, важный коммуникационный узел, соединяющий Прибалтику с Восточной Пруссией.
Контужен и ранен
Бои шли ожесточенные. «Зверинец» врага присутствовал в полном составе: «пантеры», «тигры», «фердинанды». Самолеты. Гул, шум, лязг металла, грохот канонады. Шесть раз наши войска отбивали литовский Шяуляй у врага и столько же раз отдавали. Это был европейский город, утопавший в море зелени. Его громили и немцы, и наши. Только 27 июля удалось отбросить врага. В ту ночь в честь освобождения Шяуляя Москва салютовала 24 орудийными залпами. Но об этом Нигмат не знал, потому что был тяжело ранен и контужен. В один серый день, когда за окном госпиталя шел очередной дождь, что для Курляндии (Прибалтики) явление обычное, он открыл глаза. Увидел потолок с декоративной лепниной и услышал странную тишину. Но сознание снова оставило его. В другой раз открыл глаза, полежал несколько минут, проверяя, сон это или явь: «Где я? Живой, или уже там?» Потом увидел людей в белых халатах: «Шевелят губами, а звуков нет». Он никак не мог осознать, что происходит. Решил пошевелиться, но пронизывающая тело боль так скрутила сознание, что он снова провалился в бездну небытия. Потом товарищи по палате ему передали, что сказал военный доктор: «После тяжелой контузии с ранениями все-таки пришел в себя. Значит, будет жить».
В очередной раз придя в себя, увидел рядом девушку неописуемой красоты. Стены белые, потолок белый, и девушка тоже в белом. «Подумал, значит, я умер и по распределению попал в рай. А это гурия. На Земле таких не бывает». И опять ушел в забытье.
«Пришел день, когда военный врач сказал, готовься, будем учиться ходить. Зашел с четырьмя крепкими мужчинами, велел собрать тело так, чтобы стать как бревно. Потом меня колом подняли и поставили на ноги. Закружилась голова, но удержали крепкие руки хирурга. Сказали, давай, делай шаг. Я не смог. Ноги словно из чугуна. С ужасом смотрел на них. Все, конец, не смогу больше ходить! Доктор понял и поспешил успокоить: «Когда долго лежишь, ноги забывают о том, для чего предназначены, поэтому учимся ходить! Стоять можешь, уже молодец!»
...Наш герой прошел еще по многим военным дорогам Европы. Тогда ему и в голову не приходило, что здесь, где-то рядом, могут ходить земляки, ахуновские парни.
Вот что поведал мне в 1994 году наш сосед Муртаза Мустафин, кавалерист Башкирской конной дивизии: «Однажды сидим с твоим отцом, вспоминаем войну. Оказалось, мы оба брали Шяуляй. Он мне рассказывал тогда: «Было раннее утро. В низине туман не разошелся, но проглядывались силуэты стогов. Только один, ближе к нам, виделся четче. Кругом тишина, но очень обманчивая, потому что фашистский снайпер не давал и головы поднять. Не знаем, откуда нас косит. Я поперек ствола автомата привязал крестом палку, надел на нее гимнастерку, как на вешалку, а сверху водрузил каску. Потом чучело приподнял. Тут же последовала снайперская пуля навылет, точно в то место, где должно быть сердце. Опять не поняли, откуда. В это время ближний стог разнесли, только и успели увидеть, как взлетели три фигуры». На этом месте я уже спокойно не мог сидеть, схватил его за рукав, говорю: «Нигмат абый! Этот стог нам тоже мешал! Ведь это мы, кавалеристы, его разнесли!»

Рассказ Юсупова Галимуллы (1924 г.р.) записан на кассету в 1994 году: «Нигмат абый был человеком – сказка. Он мой учитель. Таких людей я больше не встречал. Он учил родному языку, был директором школы. А какой хозяйственник!
Родится у меня дочь, назову ее Шаулия
Как же: ахуновский парень. У нас все такие. Мы случайно встретились в Латвии. Пригласил его в свое секретное расположение, где стояли «катюши». Сначала его не хотели пропускать, но я сказал, что он мой двоюродный брат. Посидели, по сто граммов выпили, от души поговорили. Он рассказал о взятии города Шяуляй. Я воскликнул, что тоже брал его, что был командиром батареи. Спрашивает: «Видел, какой это был город? Красотища!» Отвечаю: «Нет, целиком не пришлось. Наш дивизион «катюш» – это 15 установок, в каждой по 3 пусковых. Как подошли к городу, мне дали карту и указали на «квадрат» со словами: «Туда и стреляешь!»
Во время этой встречи Нигмат абый сказал, что в госпитале дал обет: «Если выживу, вернусь домой и родится у меня дочь, назову ее Шаулия! В честь города, который отстояли такой ценой».
Строки из романа: «В мае 1945 года Верховный главнокомандующий Вооруженными Силами СССР Иосиф Сталин подписал приказ о демобилизации личного состава Советской армии. Но не всего сразу. «Мы, пехотинцы, прошагавшие пешком всю войну, были до такой степени изнеможенные, что являли собой кожу да кости. Командование сказало: «Солдат-победитель не должен так выглядеть. Ему еще предстоит поднять разруху, восстановить экономику страны». Нас оставили. Была хорошая кормежка и, главное, сон. Как только пришли в себя, из нас организовали трофейные команды и отправили расчищать поля от металлолома (танки, орудия, самолеты...) Через три месяца прекратил свое существование последний фронт. Перед отправкой домой к нам пришел фотограф и снял мое отделение, как отличившееся, для газеты. Август. Эшелон остановился на станции Уфа. Играла музыка, слышались родные песни. На перроне встречают девушки, дарят бойцам цветы. Одна из них и мне преподнесла букет. Это чрезвычайно растрогало, я улыбнулся и поблагодарил. На войне мы разучились улыбаться, сегодня в первый раз улыбнулся в ответ».
Недолго отдыхал гвардеец. Снова приказ, только мирного характера, снова надо возглавить Ахуновскую школу. Душой и сердцем он впрягается в любимое дело. Но раненая нога и периодические головные боли давали о себе знать. Обнаружилась тугоухость, как следствие контузии. Фронтовые болезни осложняли и без того нелегкую работу руководителя. Отец понял немыслимость сочетания своего состояния с работой. В мае пишет заявление об отказе от должности. Однако до подыскания кандидатуры на должность, его просят поработать. Освобождается только 15 октября 1946 года. До выхода на пенсию работает учителем. В итоге получается 40 лет учительства! Из них директорству – двадцать лет.
Моей судьбе угодно было, чтобы я тоже повторила рабочие этапы отца: учительство, журналистская работа, творческая деятельность. Постоянно отшлифовывала свой профессионализм. Может быть, поэтому в просвещении считалась непоследним человеком. Удивительно, но факт, посетила те места, куда ступала нога папы: Кавказ – Европа – Азия. И это получалось само собой, без моих усилий. Будто какая-то сила помогала.
В первый раз посетила Кавказ. Тогда, в 1968 году, я еще училась на 5 курсе института. Муж работал инженером на заводе «Синтетик-каучук» , за какую-то разработку получил премию. В его цехе проходили стажировку молодожены Давид и Тина Чарошвили из Тбилиси. Мы подружились. Как-то при разговоре сказала, что мой отец служил у них в Грузии, охранял Военно-Грузинскую дорогу... Тут подошло время моих зимних каникул, а их – отъезда. Они просили нас поехать к ним в гости. Мужа не отпустили, отправилась я. Зима, февраль. В Тбилиси выпал снег и сразу растаял. Стало слякотно. Потом – солнце, тепло. Все ходят в костюмах. Я тоже. Меня по внешности принимают за свою. Грузинской женщине здесь хорошо: отношение уважительно-почтительное. Как-то зашла в булочный магазин на проспекте Руставели, где дом Тины с Датико. Купила хлеб и иду домой. У подъезда встречается приветливая бабушка. Улыбаясь, будто я ее знакомая, указывает на хлеб: «Ахалия?», мне показалось, спрашивает цену: «20 копеек, бабушка». Вдруг улыбка у нее пропала, стала громко браниться, пальцем на меня тыкать. Дома рассказала про этот случай. Оказывается, она спросила, свежий ли хлеб, а отругала за то, что грузинка говорит не на родном языке. После этого быстренько выучила нужные слова.
Гостеприимные грузины
Грузины от души принимают гостей, так же и угощают. Все еще помню вкус чахохбили, сациви, чанахи. Пожилые любят произносить замысловатые тосты. Пьют мало, поэтому не пьянеют. Зато поют. Песню «Сулико» я с тех пор полюбила. Еще за столом много беседуют и шутят.
Прогуливаясь по городу, случайно оказалась у большого старинного здания. На броской вывеске прочитала «Краеведческий музей имени Симона Джанашия». У дверей стояла группа, с которой вместе вошла внутрь. Экскурсовод прежде рассказала об истории создания. Оказывается, в 1852 году сподвижник того времени Симон Джанашия по своей инициативе организовал первый в городе музей: нашел небольшое помещение и поместил туда экспонаты. Он еще тогда понимал, какая это важность – сохранять старинные вещи для потомков! На дверь даже замок не повесил. Желающие заходили и смотрели, иные сами приносили ценные реликвии. Потом, когда Джанашия умер, его работу продолжили другие, организовали государственную охрану. Нашли здание, которому присвоили его имя, чтобы новое поколение не забыло, кто начинал святое дело. Я слушала экскурсовода и думала, какие бывают в жизни схожие добрые деяния: кто-то точно так же создал музей в моем ауле, кто-то здесь, в далеком Тбилиси. Но кто-то обречен на забвение, а кто-то увенчан.
Я люблю музеи. В них просматривается уровень культуры определенной нации. До этого не знала, что такое чеканка, что означает особая деталь на пряжке мужской одежды кавказского джигита, ни разу не видела красивые кожаные пояса для женской одежды и т.п. Вечером с Тиной разговорились о банях. Описала нашу. Она, оказывается, такую видела в кино. Тут вспомнила рассказ отца о чудной бане Тбилиси, где в давнее время мылся сам персидский шах Мухаммед. Тина сказала, что после реставрации ее посещение стало ограниченным, поэтому и билеты подорожали. Но, записавшись по телефону, мы все же туда попали. Она глубоко высечена внутри горы, все предметы тоже из камня. Коридор. По обе стороны находятся банные комнаты, рассчитанные на семью. Нам выдали сандалии с деревянной подошвой и проводили в секцию. Сначала мы попали в предбанник, где стоят старинное зеркало и шкаф для одежды, два кресла. Все оставляешь и проходишь в мойку. Переступив порог, попала в помещение удивительной красоты: вокруг – стены из яшмовых и малахитовых плиток, сандалии касаются пола из серого мрамора с темными прожилками. Окон нет, но почему-то светло. Подняв голову, увидела круглый проем, пропускающий снопы южного солнца. По краям потолка среди мозаичных цветов проглядывают белоснежные ангелы. Мраморные шайки – на стойках в виде амфор. Две ванны из цельного отшлифованного камня. Стояла, раскрыв рот, с изумлением уставившись на это великолепие. Потом подумала: «Надо же! Я вижу то, что когда-то видел отец». Но ему не понравилась вода, «дурно пахнет», сказал. Он, конечно, не знал, что она целебная, сероводородная. Тина сообщила – аналог такой воды есть только в Сочи, в местечке Мацеста. Вскоре, помня наше ахуновское правило: «Человек в гостях три дня гость, а потом – кость», засобиралась домой. Но Дато, добрый Датико, оказывается, договорился с кем-то насчет машины, чтобы повезти показать мне Военно-Грузинскую дорогу и город Ахалкалаки. Он запомнил, что кто-то тут когда-то служил! Вот что значит грузинская учтивость.
Поразили горы Кавказа
Меня поразили величественные горы Кавказа, извилистые дороги между тесными стенами, где небо, как говорил отец, «кажется голубой лентой». Но сегодня облачно, нет небесной голубизны. Местами попадались отвислые глыбы, сутулящиеся над дорогой. Машину остановили на площадке для отдыха. Далеко внизу шумит Терек. Спускаемся по лестнице. Стоять на плетеном мосту, где угрожающе все трясется, где внизу постоянно грохочет, это как ощущение нахождения в тамбуре вагона. Потому, скорее выбравшись из ненадежного места, одна, без спутников, решила пройтись пешком по знаменитой дороге. Хотелось понять и попытаться пропустить через себя состояние молодого 22-летнего парня по имени Нигмат, стоявшего здесь на посту в далеком 1914-м. Ведь и мне сегодня, в 1968 году, бодро шагающей по кромке бездонной пропасти, молодой и жизнерадостной, столько же, сколько было тогда ему. Ровно 22 года.

До Ахалкалаки не доехали, погода окончательно испортилась, повернули обратно. Для меня и этого впечатления было предостаточно.
Была счастлива, что и мои ноги ступали по тем местам, где ходил отец, что видела те же горы, скалы, которые не раз видел он. И была горда тем, что по той дороге, по которой проезжали в свое время великие люди, такие как шах Мухаммед, Грибоедов, Пушкин, сегодня прошлась и я. Подробно написала папе о поездке в Грузию. Он радостно ответил, что я точно ходила по его следам.
Фронтовые друзья, мой отец и Никола Ярмак, девятое мая встретили в Курляндии. Война кончилась. К тому моменту пехотинцы являли собой кожу да кости, безмерно уставшие спали на ходу. Военное руководство приняло решение не отправлять домой гвардейцев-пехотинцев: «Победитель не должен выглядеть так. Ему еще поднимать разруху и экономику страны». Пехотинцев, «прошагавших пол-Европы, пол-Земли», оставили лечиться, чтобы прийти в форму. Конечно, потом им поручили заняться трофейными делами: сбором металлолома, разминированием… Война для них окончательно завершилась только в начале лета.
Лишь к 10 августа два товарища оказались дома: один – на Урале, другой – на Украине. Через неделю их снова впрягли в ту же работу, какой они занимались до войны, приняли руководство школами. У друзей и в дальнейшем все складывалось одинаково: преподавали родной язык, орден Ленина получили в один год, ушли на пенсию одновременно. Но и на заслуженном отдыхе вели похожий образ жизни: были активными селькорами, выписывали, живя в разных концах страны, один и тот же журнал «Рабоче-сельский корреспондент», обменивались мнениями по поводу заинтересовавшей статьи. Выступали с речами, выдвигали идеи, активно вращались в делах общества. До конца переписывались, звали друг друга в гости. И умерли оба весной 1968 года.
В 1980-м Мария Григорьевна, жена Николы Ярмака, прислала мне письмо с настоятельным приглашением к себе на Украину. В отпуске поехала к ней в город Тростянец. Поезд из Харькова прибыл рано утром. В пустом зале ожидания находились только две пары: я с дочерью и полная женщина моего возраста с упитанной дочкой. У их ног стоял огромный баул. У нас же – небольшая сумка, где лежал трехлитровый красивый электрический самовар, который достали с торговой базы Кумертау по великому блату. Внутри него – оренбургский пуховый платок и баночка с горстью земли. Зашел мужчина. Повел глазами туда-сюда, потом решительно направился к той паре. Сделал глубокий поклон: «Дорохие хости с далекого Урала, рад приветствовать вас».
– Хрихорий Ильич, надень очки, як же Люся с Ахтырки, а не с черта на куличах!
Вот так состоялось знакомство с зятем Марии Григорьевны. Потом он объяснил свою ошибку так: «Я решил, если гостьи с хлебного и мясного края Урала, то должны быть хорошей комплекции». Встреча с самой хозяйкой и ее дочерью Валентиной оказалась весьма трогательной. Они встретили у ворот и с плачем стали нас обнимать, будто дождались родных людей. Убранство дома простое, но везде чистота и порядок. Полный шкаф с книгами. Кругом цветы. Портьеры из белоснежного полотна. Удивительно то, что они с потолка и донизу были вышиты вручную восхитительными, достойными кисти художника, цветами. На стене – скрипка.
– Николы. Купил после войны, говорил, Нигмат посоветовал, – Полина нежно провела пальцами по дереву инструмента.
Мы гостили целую неделю. Участвовали и в заготовке солений на зиму. Прямо во дворе, под яблоней на широком столе, священнодействовали над овощами. Узнали, как сохранить огурцы в хрустящем состоянии до следующего лета. Какие следует добавлять специи. Удивились, что украинцы вместо листьев хрена кладут лебеду. Но самыми важными были рассказы Полины Григорьевны о войне: «Когда фашисты стали обстреливать хутор, кто в чем был, все выскочили из дома и побежали. Я тоже, схватив из дома самую дорогую вещь, швейную машинку, устремилась за людьми. Чтоб легче было нести, крышку и днище от своего агрегата скинула. Бежим, спотыкаемся, только пули над головами свистят. Многие остались там лежать. Когда завернули за бугор, куда автоматные очереди не долетали, все, как подкошенные, повалились на землю. Хочу освободить руку от машинки, а пальцы не разжимаются. Кое-как люди помогли. Почти восемь километров такую тяжесть тащила! Там ее и оставила. Мы прятались в погребах. Некоторые девушки прикидывались больными, мазали лица всякой дрянью, чтобы брезгливые враги не тронули. Однажды сидим, как тут на нас начала сыпаться земля. Испугались, стали выходить. Смотрим, прямо на крыше стоит танк, а на нем фашисты. Вылезли, все в пыли, а они смеялись. В другой раз укрылись в погребе соседки Груни. Кушать охота. Дети плачут. Наверх нельзя. Под вечер, когда немножко утихомирилось, соседка сказала: «Поля, ты тут с детьми и мамой посиди, а я схожу в дом, затоплю печь, там немного припрятанная картошка есть, принесу ее, поедим с остатками сала». Пошла. Через некоторое время рядом послышался такой грохот взрыва, что люк наш отлетел, опять посыпалась пыль. Падали головешки. Пришлось опять вылезать оттуда. Стоим и не верим своим глазам – на месте того дома, куда ушла Груня, осталась только глубокая яма от снаряда! Потом узнали, что кто-то должен был дать сигнал нашим зенитчикам, указывая на место дислокации врага. Условный знак – дым из трубы...»
Полина Григорьевна рассказала, как брата расстреляли, а золовок угнали в Германию. Показала их фотографии и письма, присланные уже из Сиднея, из Австралии. Накануне отъезда погода прояснилась, и нам удалось поехать в село Белка. Оно настоящее украинское, какое мы привыкли видеть на иллюстрациях. Побеленные стены хат, крытых соломой. Белка – малая родина друга отца Николы Гавриловича, где он и похоронен. Я рассыпала горсть чернозема на поверхности могилы, остаток с баночкой поставила в углубление памятника. Сказала: «Это Вам привет от Вашего друга». Потом Валя, всыпая песчаную землю в свою посуду, повторила: «От моего папы». Эту баночку я привезла, часть земли развеяла над холмиком могилы отца. Вот так символично встретились два фронтовых друга.