Талха Гиниятуллин: Я всегда был свободным писателем

Именно поэтому, считает мастер, ни за одну строчку ему не стыдно

По извилистой деревенской улочке неспешно идет пожилой человек. Небольшого роста, в трогательно интеллигентских очках, очень опрятно одетый, он чем-то неуловимо выделяется среди прохожих. Даже гадать не пришлось, это именно он — Мастер.

— Талха Юмабаевич, а мы к вам.

— Да? Очень хорошо! Мой дом всегда открыт для гостей.

— А вы откуда идете?

— У меня прогулка. Все по расписанию.

Усаживаем его в редакционную машину. Только проехав определенное расстояние, понимаем, заговорились — дом-то мы проскочили, оставили позади. Жилище, в отличие от хозяина, слишком уж неприметное...

— Покрасить бы его, да вот только старые мы уже, — как бы извиняясь, поспешил объясниться наш герой.

Дом купили несколько лет назад. Заброшенный. С супругой привели в порядок. Бытовые условия типично деревенские, то есть спартанские. Воду приходится таскать из колонки, туалет на улице. А в последнее время новая напасть одолела — мыши. Недалеко небольшая свалка — причина, наверное, в этом. Администрация района выделила именитому писателю жилье в городе. Только квартира на четвертом этаже. Подниматься и спускаться 86-летнему ветерану войны с каждым годом все сложнее. Да и уютнее в родной деревне. С ранней весны до поздней осени они с супругой живут в небольшом домике в Уразово. В прошлом году даже перезимовали здесь.

В избе две комнаты. Идеальная чистота и порядок. Никаких излишеств, все очень скромно. Уже с порога в глаза бросается печатная машинка.

— Талха Юмабаевич, ведь у вас сын программист, неужели компьютер так и не освоили?

— Нет, зачем он мне? Я уже не в том возрасте, чтобы менять привычки. Да еще, чего уж скрывать, нравится стучать на машинке. Как бы живое соприкосновение с текстом.

Вторая комната тоже небольшая. Мое внимание здесь привлекла картина на холсте.

— Узнаете? «Март» Левитана. Только в моем исполнении. С альбома скопировал.

Хотя автор и скромно сетует, что творение очень далеко от оригинала, убеждаюсь в справедливости поговорки «Талантливый человек талантлив во всем».

— А почему именно эта картина, Талха Юмабаевич?

— Причина — в детстве. Представьте, я — грязный и вшивый мальчишка. Всегда голодный, в лохмотьях. Особенно тяжело зимой, совершенно никакой обувки. Обмотаю ступни портянками — и бегом до школы. Ноги ужасно мерзнут, но уроки почти не пропускаю. В классе смеются над моим видом. И вот в один из таких студеных дней в школу привезли репродукции картин. Среди всех на меня наибольшее впечатление произвел именно «Март» Левитана. Так осточертела зима, пронизывающий до костей холод. А душа истошно требовала весны и праздника. И тут эта картина. Сразу на сердце потеплело. Солнышко ласково греет, все тает вокруг… Знаете, что у меня еще ассоциируется с весной? Куры на подворье… Да, да. Вы не обращали внимания, весной куры пурхают — с видимым удовольствием купаются в пыли. «Пурхают» — какое красивое и емкое слово! Сколько пишу, все не устаю восхищаться необъятной палитрой русского языка. Извините, опять отвлекся, одним словом, тогда дал себе слово — стану художником. Чтобы дарить всем продрогшим людям тепло. Не получилось. Зато другую мечту осуществил — в оригинале видел «Март». В Москве, в Третьяковке, долго стоял, не в силах отойти. Настоящий талант всегда оказывает огромное воздействие даже на неподготовленного человека. И мудрить не надо — это самый лучший тест, чтобы понять, стоящее произведение получилось или нет.

— А есть еще другие картины?

Талха Юмабаевич не успевает ответить, в наш разговор включается его супруга — Асма Харисовна:

— Конечно, он очень любит рисовать. Особенно здешнюю природу. К примеру, «Уразовские стога». Таким образом, он даже в Москве умудряется не разлучаться со своей малой родиной. Всего у него 14 картин.

— Талха Юмабаевич, в ваших литературных произведениях очень много трагических нот. Не в сиротском ли детстве кроется основная причина?

— Не без этого. Мне девять лет было, когда помер отец. Возраст, когда мальчишке больше всего требуется крепкое мужское плечо. Я до сих пор помню, как привезли из больницы тело. Не то что стресс, это удар по психике. На всю оставшуюся жизнь. Я ведь и маму рано потерял…

— К тому же война…

— Да, война — моя личная трагедия. По натуре я пацифист. Казалось бы, один шарик земной для всех народов и идеологий. Живи, радуйся — на всех хватит. Но нет же, двуногим тварям, сынам и дочерям Адама (если существуют войны, значит, мы все, человечки, еще не достойны носить имя Человека) все время чего-то не хватает. Вечно в суете и злобе занимаемся самоуничтожением и уничтожением друг друга. И я убивал… В бою, конечно, но какая разница — отнимая чужую жизнь, всегда умерщвляешь и часть собственной души. Это так страшно…

— У вас много произведений про войну. Скажите, ваш взгляд переменился в течение жизни?

— Интересно, а вы как считаете?

— Если судить по произведениям, поменялся. Даже очень. Первые ваши книги, на мой взгляд, больше описательного характера, и вдруг — «Туннель»… До вас еще никто не писал о военнопленных. Если не ошибаюсь, он был напечатан даже на немецком языке и получил премию в Германии. Или «Пахарь».

— Я бы не сказал, что сам взгляд поменялся, нет. Я и раньше был пацифистом. Просто больше стало философии, переосмысления и обобщения. А суть осталась та же — для нормального человека война абсурдна. Пахарь убивает пахаря. В чем здесь смысл? В жестокости не может быть смысла. Она ужасна в своей иррациональности. Мне приходилось общаться с солдатами вермахта. Это обычные немецкие обыватели, крестьяне, лавочники. Большинство из них, так же как и мы, не хотели убивать и погибать. Их заставили — где силой, где обманом. Вот про это «Туннель». К сожалению, у нас он не пришелся ко двору…

— Талха Юмабаевич, в героях ваших произведений я все время ищу прототипов — потому что сама родом из соседней с вами деревни. Но оказалось, и другие также находят в ваших героях образы своих знакомых.

— Не надо что-то придумывать, надо просто уметь видеть мир. Я не копирую образы, я их создаю. Это собирательные образы. Но люди в них должны видеть реальных людей. Это показатель того, что писатель — реалист, в хорошем смысле этого слова.

— Один из самых сильных, на мой взгляд, ваших рассказов — «Шамсутдин и Шамсура». У нас в деревне тоже был Гилемьян-бабай, который в 18 лет вернулся с войны слепым…

— Да, в данном случае именно его образ и лег в основу рассказа. Про него мне сестра рассказала. Нельзя не восхититься силой человеческого духа!

— А Сабит-агай?

— Интересный был товарищ. Да, он тоже ваш, ильтебановский. Тогда писал «Черное поле». Мое самое лучшее произведение, на мой взгляд. Я у него как раз расспрашивал о работе пахаря. Все допытывался, это что такое, а это? Он потом удивлялся, говорил: «Этот Талха — дивана (чокнутый, не от мира сего — авт.), про плуг пишет. Что можно об этом написать, ума не приложу».

— Вы помните свое первое произведение?

— Ерунду какую-то написал, лирика, одним словом. А первой серьезной работой стала повесть «Аю-таш». Именно она помогла мне поступить в Литературный институт, круто изменить судьбу. Правда, с этой книгой связаны и неприятные воспоминания. Видите, какая она тоненькая. Изначально планировалась как полноценная толстая книга. Когда на малой родине проведали, что московское издательство «Советская Россия» собирается выпустить мою книгу, из Союза писателей республики пришло официальное письмо, мол, у нас нет такого башкирского писателя, он — самозванец. Меня вызвали к директору издательства. Это был 1975 год, я тогда был еще и тяжело болен. Так как мне уже выплатили аванс из гонорара, книга все-таки вышла, но вот в таком урезанном виде. Бог им судья.

— Не зря один критик назвал вас чужим среди чужих.

— Ефимов, если не ошибаюсь. Доля правды в его словах есть — писателю сподручнее быть немножко в стороне от народа, чтобы лучше видеть. Лицом к лицу лица не увидать. И не только. Наверное, я сам по себе человек такой. Характер, натура. Я малообщителен, больше живу в своем мире и тихонечко подсматриваю большую жизнь. И причина еще в том, что в моих героях некоторые видят себя, и не всегда им нравится этот портрет. Но я никогда не стремился нравиться. Я такой, какой есть.

— Как ваш персонаж — лесник?

— Да, он вот всю жизнь прожил в родной деревне. Но не стал «своим», не утратил своего «я», растворившись в толпе. Потому что он — поэт. Есенина любил. Так и не нашел места в этой жизни, повесился. Есенин, что ли, был до конца понятым и принятым, или другие поэты?

— Но вы были популярны. Особенно во времена социализма.

— Я сам все время удивлялся: книги выходили стотысячным тиражом и быстро распродавались. Когда в Доме литератора «небожитель» Сергей Михалков запросто подошел и поздоровался за руку, по робости подумал — наверное, с кем-то перепутал.

— Странно, у вас разве есть комплексы?

— Еще какие! Комплекс неполноценности. Комплекс сиротства. Я до сих пор боюсь заходить к начальству. Про внутреннюю дрожь перед текстом вообще молчу.

— Ну, по крайней мере, в отношениях с женщинами у вас неполноценности не ощущается. Об этом можно судить по вашим произведениям.

— Это не так. Были комплексы, даже очень. Я же сам маленький и боялся подходить к женщинам ростом выше. Все мои женщины в молодости в основном были русские, может, потому, что рядом не было башкирок.

— Но жена у вас татаркой была.

— Да, прекрасная была женщина моя Алия. А нынешняя супруга Асма Харисовна — друг и товарищ, верный спутник по жизни последние 15 лет.

К нашему разговору подключается его супруга:

— Он же раньше был женат на моей троюродной сестре. 15 лет тому назад Алия наша померла. К тому времени и у меня муж преставился. Вот и решили связать свои судьбы. До этого времени я всего лишь один раз видела Талху. Тогда еще Алия была жива. Она познакомила нас, а я сидела и думала, чего она в нем нашла — дохляк дохляком. Алия же красавицей была, яркой женщиной. Я помню, как она коротко объяснила: «Он же у нас писатель!». И в голосе ее такое восхищение и почтение было. Помню, любопытно стало, попросила у нее какую-нибудь книгу мужа почитать. Она не дала, ты что, говорит, это же Талха мне подарил. Сейчас понимаю ее… Талха — очень интересный и яркий человек.

— Мне повезло с женами. Одна лучше другой, — тихо улыбается писатель, о котором невольно заговорили в третьем лице.

— Ваше произведение «Зоя». Так проникновенно пишете о любви...

— Зоя Ивановна — моя большая любовь. Первая любовь. До безумия. До сих пор помню. Она была выше меня ростом. Туфельки у нее были на каблуках, красивые такие, но нет, со мной рядом шла непременно в тапочках. Придем на танцы — переобуется в туфельки, а потом опять в свои тапки. Ревновал ее сильно. Красавица ведь, все парни вокруг нее так и крутились, а она выбрала именно меня. Я был безмерно горд и счастлив. Она болела туберкулезом и умерла. Я тоже хотел умереть. Казалось, дальше жить незачем. Абсолютно все внезапно потеряло смысл…

— Вам бывало стыдно за свои поступки?

— Еще как! За многие поступки мне стыдно до сих пор. У любого нормального человека так и должно быть. Если нет — значит, память слишком короткая или совесть обросла коростой.

— Вы верите в расплату за грех? По крайней мере, в своих произведениях вы это показываете. В «Погребе», например.

— Это жизнь. Со всеми ее перипетиями. А винить кого-то? Нет, не возьму на себя роль судьи. Как говорится, у каждого свой собственный погреб. Читатели? Это их право. Я же просто показываю, описываю настоящую жизнь во всех ее тонах и полутонах.

— Вы наизусть читаете Есенина, да и других русских поэтов любите цитировать…

— А как можно их не любить! А еще Чехова, Достоевского. Но чтобы оценить, требуется определенный уровень развития и жизненный опыт. До каждого произведения человек должен дорасти, дозреть. Сначала я тоже многих не любил, прошло время — проникся. Особенно Чехов мне близок. Достоевский тоже великий писатель, но он зачастую слишком многословен. У него, как и у Толстого, мало художественной правды.

— Ваше отношение к религии, оно поменялось? В рассказе «Каска» вы пишете, что у вас есть ангел-хранитель…

— Я никогда не был верующим. Не верую в «церковного Бога» или «Аллаха из мечети». Отец у меня был глубоко религиозным человеком, ходил в мечеть, читал намазы. Я — нет. Но допускаю, что во Вселенной существует высший разум. А иначе не объяснишь многие вещи. На войне часто видишь смерть, сам бываешь на волоске от нее. И выйдя живым из такой мясорубки, невольно призадумаешься об ангеле-хранителе. Один случай. Мы с товарищем Ивановым сидим, мирно едим кашу. Подходит лейтенант, то на меня смотрит, то на Иванова. Выбирает. В конце концов, послал Иванова на наблюдательный пост. И вдруг взрыв, подбежали, смотрим, лежит товарищ без одной ноги. На противопехотной мине подорвался. На его месте мог быть я. В запасном полку у нас голодом и муштрой выбили любовь к жизни. Вот и не было страха, нечего человеку терять! А вот 40-летнему мужику, которого я, 19-летний парнишка, в атаку гнал, мол, чего разлегся, вперед, непременно хотелось вернуться домой, к близким. Или повару, которого послали за ящиком с боеприпасами, и он умер от разрыва сердца, когда начался артобстрел. Это война. Многие не выдерживали адских условий. Я тоже заболел, почти умер. Чудом выжив, с удовольствием поехал на фронт. Потому что знал — там хоть сперва накормят.

— Вы утверждаете, что человека формирует ландшафт. Что вы имеете в виду?

— Это не я, это Гумилев. И он прав. Если человек вырос в степи, у него душа степная, если человек вырос в горах, то уже характер совсем другой…

— А вы какой?

— Зигзагообразный. У меня натура неровная. Я вырос в таком окружении — то горы, то равнины… Мне хорошо и уютно в Уразово. И не только из-за ностальгии. Здесь удивительно красивая природа. Лучше чувствуешь вкус настоящей жизни. В Москве, среди небоскребов и рекламных огней, люди обитают в какой-то иллюзорной реальности, а настоящая жизнь слишком хороша, чтобы ее так грубо игнорировать. Еще у меня мистическое преклонение перед природой. И глядя на реки, где рыбы-то не осталось, и на голые безжизненные горы, становится жутковато. Человечеству это еще аукнется!

— А вы больше Талха Гиниятуллин или Анатолий Генатулин?

— Как писатель я больше Анатолий Генатулин. А как человек я, конечно же, все тот же босоногий деревенский мальчуган Талха. Горжусь, что родился свободолюбивым башкиром, что из крестьян. Во мне столько башкирского деревенского духа! Но я очень люблю и русскую культуру. А еще самих русских. Не мне, конечно, поучать целый народ, да еще такой, но кажется, они сейчас даже больше утратили самих себя, чем малые народы. У нас ведь инстинкт самосохранения выражен куда сильнее. Достаточно сравнить деревни в Башкортостане и где-нибудь в исторической России. В Башкортостане худо-бедно, но сохраняются исконная народная культура и менталитет. Иногда так горько становится, как подумаешь, что творится с великой братской нацией…

— Скажите, если бы у вас спросили, какой вы писатель, как бы себя охарактеризовали?

— Словом «свободный». Всегда был таким. И горжусь этим. Было непросто, потому что никогда не был «обкомовским писателем», но зато сейчас комфортно на душе, когда, глядя в ваши глаза, говорю об этом. Ни за одну строчку мне не стыдно. Порою, может, и коряво выходило, но всегда честно и от души. А сейчас времена, мягко говоря, другие. Прихожу к московскому издателю. Удивленно смотрят, как на отживший свой век экспонат музея. Разве только не спрашивают: чего, мол, не в могиле? Для приличия интересуются, о чем произведение. Я говорю — это вот про войну, а это про деревню. И мне напыщенные молодые хозяева жизни сквозь дым дорогих сигар высокомерно изрекают: «Неформат». Значит, не вызовет коммерческого интереса и заранее обречено. Как им объяснить — как только люди забудут, какая мерзость эта самая война, она вновь постучится в двери… Нельзя культуру отдавать на откуп торгашам! Неужели власти не понимают: культура — основа всего. Так было всегда и везде. А может, как раз очень хорошо понимают… Русскую литературу загнали в угол. А ведь чтение можно приравнять к необходимой душевной гигиене, без которой нормальный человек просто не способен жить. Мы в большинстве еще не осознаем, что мир Мамоны (наживы) — не наш мир, он чужд и враждебен. Ну, разбогател ты, сладко поел да мягко поспал, а дальше что? Неужели только ради этого пришел в этот мир? Не страшно будет умирать, только перед концом осознав, как бессмысленно растратил величайший дар — жизнь? А ведь каждому, рано или поздно, придется искать ответ на этот вопрос…

Справка

Анатолий Генатулин (Талха Юмабаевич Гиниятуллин) родился 20 апреля 1925 года в селе Уразово Учалинского района. С 18 лет участвовал в тяжелых боях под Ленинградом, на Карельском перешейке, несколько раз был ранен. Войну закончил в Германии. Награжден орденами Отечественной войны, Славы и боевыми медалями. С 1955 года живет в Москве, окончил Литературный институт имени М. Горького. Первый сборник рассказов «Рябиновая гора» издал в 1969 году в Москве. Автор книг «Аюташ», «Нас остается мало», «Вот кончится война», «Гегемон», «У родного порога», «Что там за горой» и других. В 1978 году был принят в члены Союза писателей СССР. Заслуженный работник культуры Республики Башкортостан, лауреат премии имени С. Т. Аксакова. Народный писатель РБ.

Учалинская писательская организация выдвинула Талху Гиниятуллина на соискание Государственной премии РБ имени Салавата Юлаева за сборник рассказов «Одинокий дом в тумане».